Рослый И. П. Последний привал — в Берлине. — М.: Воениздат, 1983.
Рослый И. П.

Последний привал — в Берлине

0.0/5 оценка (0 голосов)

Дивизия прикрывает отход армии

Сложная обстановка — Воевать не хуже Багратиона! — Надо рисковать — Тон задает штаб — Приказ выполнен точно

Прошло не так много времени, и мы опять встретились с командующим 12-й армией генералом А. А. Гречко. Но теперь уже меня вызвали к нему.

В штаб армии, размещавшийся в Серго (ныне г. Стаханов), я ехал с недобрыми предчувствиями. А как только зашел в кабинет командующего и увидел его угрюмое, озабоченное лицо, сразу понял, что не услышу ничего хорошего.

Командующий не сглаживал остроту происходящих событий. [65]

— Сосредоточив свои резервы и усилия на южном крыле советско-германского фронта, — говорил генерал Гречко, — противник добился успеха в Крыму и под Харьковом. Сейчас его танки вышли в район Миллерово и угрожают окружением Южному фронту.

Для наглядности Андрей Антонович подвел меня к карте. В районе Миллерово я увидел три большие стрелы, густо закрашенные темно-синей тушью и направленные на юго-восток: это были 1-я и 4-я танковые и 6-я немецкие армии. Стрела 1-й танковой армии, нацеленная на Ростов, особенно бросилась в глаза и как бы вернула меня к осени сорок первого. Тогда, в начале октября, эта же армия, называвшаяся 1-й танковой группой, нанесла удар из района Днепропетровска, тоже в юго-восточном направлении, и прорвалась в тылы Южного фронта, вследствие чего наши 9-я и 18-я армии попали в тяжелое положение.

Потом, в конце октября, 1-я танковая группа вышла на подступы к Ростову, а 21 ноября овладела им. Но уже 27 ноября войска Южного фронта нанесли мощный ответный удар по ростовской группировке неприятеля и 29 ноября освободили город. Враг отошел. А теперь генерал Клейст снова рвался к Ростову.

— Совершенно очевидно, — продолжал командующий, — что немцы хотят ударом вдоль правого берега Дона выйти к Ростову и овладеть им, а значит, окружить войска Южного фронта и уничтожить их. Чтобы этого не случилось, генерал Малиновский решил отвести войска фронта за Дон и там закрепиться. Задача вашей дивизии — в ночь на 16 июля незаметно оторваться от гитлеровцев и уже к утру выйти в район Серго. Как действовать дальше, узнаете из дополнительных указаний.

Задав несколько уточняющих вопросов, я поспешил в свой штаб.

С тяжелым сердцем оставляли мы оборонительный рубеж, на создание которого было затрачено столько сил и энергии. Только на рассвете обнаружил противник, что перед ним пустые окопы. К этому времени мы успели оторваться от него на 15–20 километров. Лишь разведчики дивизии оставили засаду в Калинове. Машину спрятали за углом дома, а через улицу протянули веревку и замаскировали ее в дорожной пыли. Смельчаки полагали, что враг, спохватившись, станет искать дивизию и пошлет по дорогам разведку. И они не ошиблись. Вскоре после восхода солнца стал приближаться шум мотоциклетного мотора. Как только мотоциклист приблизился к веревке, разведчики неожиданно [66] натянули ее. Мотоцикл вместе с экипажем опрокинулся, а разведчики вихрем набросились на гитлеровцев и пленили их.

В полдень в штаб дивизии, разместившийся в Серго, ко мне привели двух пленных: солдата — водителя мотоцикла и лейтенанта, служивших в разведке 111-й пехотной дивизии. Пленные показали, что в штабе их дивизии утром был большой скандал: искали виновника, прозевавшего внезапный отход советских войск.

Во время допроса пленных в небе появился немецкий самолет-разведчик. Нудно завывая, он долго кружил над районом сосредоточения соединения и наконец улетел.

* * *

В тот же день в штаб 4-й дивизии прибыли командующий армией и член Военного совета бригадный комиссар Яков Владимирович Гольдштейн.

Генерал Гречко сообщил, что задача армии остается прежней: скорее уйти за Дон.

— А вот вашей дивизии, — уточнил он, — придется действовать по-иному. Кстати, вы знаете первого секретаря Ворошиловградского обкома партии товарища Антона Ивановича Гаевого?

— Да, знаю, — подтвердил я. — В прошлом году познакомились. Мне довелось звонить из его кабинета в Москву. Серьезный и обаятельный человек.

— Согласен с вами. Так вот, — продолжал командующий, — Гаевой просит нас задержать противника еще на одни сутки, чтобы закончить эвакуацию города. Член Военного совета поддерживает просьбу Гаевого. А вы, товарищ Рослый, как на это смотрите?

— Положительно, товарищ командующий.

— Если так, то вам и карты в руки. Ваша дивизия составит арьергард 12-й армии, займет рубеж село Желтое — Суходол и завтра удержит на нем противника до темноты.

Получив такую задачу, я невольно задумался.

— Вы, Иван Павлович, кажется, в чем-то сомневаетесь? — спросил член Военного совета.

— Нет, что вы! — поспешно ответил я. — Бойцы и командиры дивизии будут сражаться до последнего. Но у противника большой перевес в силах.

— Постойте, постойте, товарищ Рослый, — включился в разговор командующий. — Вы историю военного искусства в академии изучали? А если так, то должны знать, что генерал Багратион в 1805 году в Австрии, при Шёнграбене, [67] с шестью тысячами гренадер устоял против тридцати тысяч французов, задержал их, а главные силы армии Кутузова тем временем вышли из-под удара и заняли выгодные позиции. В 1807 году тот же Багратион, опять-таки действуя в арьергарде, в сражении под Прёйсиш-Эйлау причинил противнику тяжелый урон. И тоже меньшими силами. А у вас сколько людей? Кажется, семь тысяч? Это больше, чем было у Багратиона!

— Но тогда у французов не было ни танков, ни самолетов.

— Верно, — согласился со мной Гречко. — Но тогда не было Советской власти и не было таких людей, какие служат у вас. К тому же рядом с вами, но чуть левее будет сражаться 176-я стрелковая, которой командует полковник Рубанюк. Мы уже говорили с ним. Иван Андреевич полон решимости выполнить свою задачу.

Разговор кончился тем, что я принял положение «смирно» и четко доложил:

— Товарищ командующий! Поставленную вами задачу понял. Сделаем все, чтобы выполнить ее как можно лучше.

— Во всяком случае, не хуже, чем Багратион, — улыбаясь, вставил бригадный комиссар Гольдштейн.

— А Антону Ивановичу Гаевому, — добавил я, — передайте привет и скажите, чтобы завтра приехал к нам. Пусть посмотрит, как дерется 4-я стрелковая дивизия, которая наполовину укомплектована уроженцами Ворошиловградской области.

* * *

Что и говорить, задачу мы получили нелегкую. Предстояло совершить 25-километровый марш, занять не подготовленный для обороны рубеж и в течение дня удерживать его против превосходящих сил противника.

В дивизии к тому времени насчитывалось семь тысяч человек и имелось все положенное по штату вооружение. Личный состав был хорошо подготовлен в военном и моральном отношении. Так что боевая способность дивизии была высокой. Для борьбы с танками мы располагали штатным количеством противотанковой артиллерии и противотанковых ружей, в каждом взводе имелась истребительная противотанковая группа, вооруженная противотанковыми гранатами и бутылками КС.

Какие силы мог бросить против нас враг? Ответить на такой вопрос было трудно, но мы знали, что по пятам за нами движется 111-я пехотная дивизия, та самая, что в [68] течение семи месяцев стояла против нас в обороне. За это время мы достаточно хорошо изучили это соединение, и теперь я неплохо знал его боевые возможности. В состав немецкой дивизии входили 50-й, 70-й и 117-й пехотные полки, 117-й артиллерийский полк, разведывательный и саперный батальоны и другие мелкие части. В общем, силы у нас были примерно равные. Правда, людей у командира 111-й пехотной было тысячи на две больше.

Но 111-й пехотной непременно подбросят танки и авиацию. И потом, только ли она нацелена сейчас против нас?

Пока я прикидывал и размышлял, собрались мои ближайшие помощники — начальник штаба дивизии подполковник Лощигин, начальник политотдела дивизии Наконечный, командующий артиллерией подполковник Сердюков, начальник оперативного отделения капитан Бобков, дивизионный интендант интендант 2 ранга Слободской, дивизионный инженер подполковник Воробьев и другие.

— Нам приказано завтра прикрывать отход войск 12-й армии и эвакуацию Ворошиловграда, — начал я обрисовывать обстановку. — Наступление противника будет, видимо, поддержано большой группой танков и массированными ударами авиации. Бой, насколько я понимаю, предстоит напряженный и тяжелый. Ждать поддержки нам не приходится. Рассчитывать нужно только на себя. Чтобы обеспечить устойчивость обороны, необходимо хорошо организовать систему огня и поглубже зарыться в землю. Сделать это надо максимум за 6–7 часов. Давайте подумаем, где взять это время.

— Надо немедленно двинуть полки на рубеж обороны, — предложил подполковник Лощигин. — Тогда мы получим нужное время. Командному составу, до ротного включительно, выехать на машинах вперед, чтобы успеть до темноты и подхода войск провести рекогносцировку.

— А что, начальник штаба дело говорит, — включился в разговор Наконечный. — Пусть колонны частей ведут заместители. Ничего не случится. Зато здорово получится: прибудет батальон в свой район, а его встречает сам комбат с ротными. Каждая рота во главе с командиром пойдет прямо на свои позиции, к забитым колышкам. И система огня будет хорошая, и окопы до рассвета успеем отрыть.

— Товарищ генерал, не забываем ли мы про авиацию противника? Вдруг она во время марша навалится на наши колонны? Представляете, что получится? — возразил подполковник Сердюков. [69]

Артиллерист, конечно, был прав. Опасность удара с воздуха была реальной. Но если повременить с выдвижением частей до наступления темноты, мы не успеем организовать оборону, отрыть окопы и примем бой в открытом поле. Это грозит невыполнением задачи. Следовательно, придется рисковать. Тем более что сегодня авиация противника в нашем районе активности не проявляла.

Прикинув все это, я после недолгого раздумья поддержал предложение Лощигина и приказал начать марш в 17.00. Тут же объявил, что командный пункт дивизии переносится на западную окраину Новоселовки.

— Товарищ генерал! — обратился ко мне подполковник Сердюков, как только я закончил формулировать приказ. — Разрешите мне со своим штабом отправиться на новый оборонительный рубеж, чтобы на месте помочь артиллеристам выбрать огневые позиции и организовать огонь, а также подготовить к бою противотанковые орудия.

То, о чем просил Сердюков, было так естественно и разумно, что я только крепко пожал ему руку и пожелал успеха.

Вслед за Сердюковым поднялся подполковник Воробьев.

— У нас есть около тысячи противопехотных и противотанковых мин, — сказал он. — Я предлагаю поставить их перед передним краем в направлении Ворошиловграда. Это значительно усилит оборону на главном направлении.

И тут я ответил согласием.

Вместе с офицерами политотдела отбыл в части и начальник политотдела дивизии. Я был глубоко убежден в прекрасных деловых качествах этого чуткого и умного политработника. Ведь одно дело — орудия, мины, снаряды и совершенно другое — душа бойца. А Михаилу Федотовичу предстояло привести, так сказать, в боевую готовность именно это, наиболее грозное оружие. Вера в успех была незыблемой — в каждой части, в каждом подразделении мы могли опереться на такую могучую силу, как коммунисты и комсомольцы, которые не только сами будут мужественно сражаться с врагом, но и поведут за собой всех остальных.

Поручив начальнику штаба дивизии организовать контроль за передвижением частей, я тоже отправился на оборонительный рубеж.

Вскоре оказался неподалеку от села Желтое. Здесь, на правом фланге дивизии, предстояло обороняться 101-му стрелковому полку. Командир полка майор Щербак вместе с комбатами и ротными командирами прибыл сюда еще засветло. Он успел провести рекогносцировку своего участка [70] и объявить приказ. То же сделали и командиры батальонов. Теперь уже ротные командиры изучали свои оборонительные участки и определяли места, где отроют себе окопы стрелковые отделения, пулеметные и орудийные расчеты. Вскоре стали подходить подразделения и с ходу приступать к созданию обороны.

Убедившись, что дела у Щербака идут хорошо, я отправился в 220-й стрелковый.

Было уже около четырех часов утра, когда я встретился с командиром полка подполковником Ивановым.

Во время обхода боевых порядков к нам присоединился и комиссар полка старший батальонный комиссар Михаил Иванович Куяров. Это был замечательный политработник и мужественный человек. Его грудь украшал орден Ленина, которым он был награжден за отличия в боях на Халхин-Голе. Михаил Иванович доложил мне, что настроение в полку хорошее, боевое.

— А как с питанием? — спросил я.

— Готовим сытный завтрак, — ответил Куяров. — Доставим его к семи часам. Немцы не любят воевать ночью, раньше восьми утра они не появятся, а мы к тому времени успеем накормить людей.

Командный пункт дивизии приютился на западной окраине Новоселовки. Самый крайний домик с окружавшим его вишневым садом был предназначен для меня. Во дворе увидел две глубокие свежевырытые щели.

На чердаке дома был устроен НП, или «скворечник», как быстро окрестили его артиллеристы, устанавливавшие здесь стереотрубу.

В соседних дворах разместились отделения штаба: оперативное, разведывательное, а также штаб артиллерии и политотдел. Все это показал мне начальник штаба дивизии. Он же доложил, что все части дивизии уже заняли свои позиции и заканчивают подготовку к встрече с противником. Связь со штабами частей есть телефонная и по радио. Закончив доклад, Николай Николаевич предложил мне позавтракать и до начала боя хоть немного отдохнуть.

К сожалению, воспользоваться предложением начальника, штаба мне не удалось.

Прибыл с передовой Наконечный со своим помощником по комсомолу политруком Суворовым. Не успели они закончить рассказ о ночных работах по созданию обороны, как появился Сердюков, доложивший о готовности к бою артиллерии. [71]

. — И еще, — радостно добавил он, — генерал Гречко прислал нам хорошую поддержку: дивизион «катюш». Он занял огневые позиции в вашем вишневом саду. Лучшего укрытия поблизости не найти.

— А как дела с установкой мин? — спросил я подошедшего Воробьева.

— Мины установлены, товарищ генерал, — доложил дивизионный инженер. — А проход, оставленный для 39-го стрелкового, прикрывавшего отход дивизии, закрыли сразу, как только полк перевалил через наш передний край.

— Вот видите, — вырвалось у меня, — Терешков со своим полком уже здесь, а противника все нет.

— Ну прямо накликали, товарищ генерал, — сказал подполковник Лощигин, положив телефонную трубку. — Только что командир 220-го доложил, что перед его полком появились мелкие группы фашистов и завязалась перестрелка.

Я посмотрел на часы. Было около девяти утра 17 июля 1942 года.

Бой нарастал постепенно. Ровно в полдень гитлеровцы начали артиллерийскую подготовку, а через 30 минут двинулись вперед их пехотные цепи. Атака была отбита сравнительно легко. Противник отошел и стал окапываться. Мы понимали, что это лишь передышка.

Через час атака повторилась, но и ее удалось отбить с большими потерями для немцев. Наши бойцы и командиры радовались успеху.

Но главное было впереди. Примерно в 16.00 на командный пункт дивизии приехал первый секретарь Ворошиловградского обкома партии Антон Иванович Гаевой. Вместе с ним находился заведующий военным отделом обкома партии Иван Алексеевич Чекмарев.

Было относительно спокойно, и я попросил прибывших подняться на мой наблюдательный пункт, показал им боевые порядки дивизии и рассказал, как были отбиты две вражеские атаки.

— Мне говорили, что в вашей дивизии много людей из нашего города и области. Как они дрались? — спросил Гаевой.

Я подтвердил, что в дивизии действительно много бойцов и командиров из Ворошиловградской области, и отметил, что они проявили себя с самой лучшей стороны.

В беседу включился начальник политотдела Наконечный:

— Недавно мимо нас провозили группу раненых бойцов. С одним из них я беседовал. Это оказался ворошиловградец [72] Иван Бабевко. На фронт отправился прямо из 10-го класса, едва исполнилось семнадцать. Воюет уже полгода. Сегодня сражался геройски. Получил ранение, истекал кровью, а в медсанбат отправляться не захотел. Заставили силком...

— Воздух! — вдруг услышали мы сигнал наблюдателя.

Гаевой, не отрывавший от глаз бинокля, возбужденно закричал:

— Вижу, Иван Павлович! Вижу немецкие самолеты! Да как много! Двадцать! Тридцать! Нет, больше, значительно больше! Вот гады!

Действительно, с запада появились три группы бомбардировщиков. Как только самолеты стали приближаться к нашему переднему краю, серия зеленых ракет, выпущенных пехотой противника в нашу сторону, указала им цели. Знакомая картина!

К сожалению, мы не смогли помешать «юнкерсам» произвести прицельное бомбометание. Мало было у нас зенитной артиллерии, да и своих самолетов-истребителей над полем боя не оказалось. Вражеские летчики действовали не торопясь, выбирали цель и пикировали на нее с высоты.

Ударом с воздуха дело не ограничилось. Гитлеровцы открыли сильный артиллерийско-минометный огонь, а через четверть часа прилетели и отбомбились еще три десятка «юнкерсов».

И все же наши войска не были беспомощны перед воздушным противником. Мы противопоставили ему хорошую маскировку и глубокие окопы. А окоп, рассчитанный на стрелковое отделение, не такая уж крупная цель, чтобы попасть в нее, даже с пикирования. Примерно через полчаса все, кто был со мной на КП, воочию убедились в этом. Но это произошло потом. А пока мы наблюдали за полем боя и видели, как враг готовится к атаке.

Вот из-за бугра вынырнуло около десятка танков. К ним начала пристраиваться пехота, образуя атакующие цепи. Все батареи 40-го артиллерийского полка, стоявшие на огневых позициях невдалеке от командного пункта дивизии, и минометы стрелковых полков открыли по наступающей пехоте заградительный огонь. Передний край нашей обороны пока молчал: люди приходили в себя после бомбежки и старались подпустить фашистов поближе.

В телефонной трубке раздался возбужденный голос командира 220-го стрелкового полка: видя атакующие танки и большое количество пехоты, он попросил меня нанести по скоплению вражеских сил удар «катюшами». Но залп реактивных минометов был единственным моим огневым резервом. [73] и я не хотел использовать его преждевременно. Интуитивно чувствовал: кульминация боя еще не наступила.

Дивизия стойко обороняла рубеж. Лишь в одном месте, на участке 220-го стрелкового полка, фашистам удалось вклиниться в нашу оборону. Обстановка здесь быстро накалялась. Стараясь развить успех, противник бросил в бой свой резерв: полк пехоты и еще 20 танков.

«Вот теперь, — подумал я, — пора».

Залп дивизиона «катюш» причинил гитлеровцам большой урон и привел их в смятение, а огонь 40-го артиллерийского полка и минометов 220-го стрелкового окончательно расстроил их планы.

— Воздух! — снова прозвучал голос наблюдателя.

Все мы, как по команде, повернули головы на запад, откуда появилась новая армада бомбардировщиков.

Произведя залп, «катюши» покинули свои огневые позиции и укатили в другое место. Но над вишневым садом стоял столб порохового дыма, который не могли не заметить вражеские летчики. Долетев до нашего командного пункта, самолеты начали выстраиваться в круг. Это был верный признак того, что начнется бомбежка с пикирования. Я скомандовал: «В укрытие!», и все, кто находился в «скворечнике», кубарем скатились вниз и заполнили обе щели.

Через две-три минуты один из самолетов со страшным ревом пошел в пике. Казалось, он падает прямо на нас, а оторвавшиеся от него бомбы непременно разнесут в пух и прах наше убежище. Но бомбы упали метрах в тридцати, и в щель угодило лишь несколько комков земли.

Как только первый самолет, сбросив бомбы, стал набирать высоту, начал пикировать второй, за ним третий, и так — весь круг, в котором насчитывалось 15–17 машин.

Закончив бомбометание, «юнкерсы» улетели, а мы, помогая друг другу, начали выбираться из щели. Пока счищали с себя пыль и землю, подполковник Лощигин успел уточнить обстановку. Он доложил, что на фронте тихо, что противник новых атак не предпринимал.

— А как у нас, какие потери? — спросил Гаевой.

Говоря «у нас», Антон Иванович имел в виду штаб дивизии.

— Потери небольшие, — ответил начальник штаба. — Один человек убит и один ранен. Оба не успели добежать до укрытия.

Выслушав Лощигипа, Гаевой посмотрел на щель, в которой мы сидели. Долго и внимательно разглядывал он это [74] скромное убежище. Желая узнать, что так заинтересовало нашего гостя, я подошел и спросил:

— О чем задумались, Антон Иванович?

— Думаю о том, Иван Павлович, как много дает нам наша родная земля: она и кормит, и поит, и от смерти спасает.

Хорошо сказано, правильно сказано!

Секретарь обкома тепло распрощался с нами, сел в машину и уехал. Вместе с ним отбыл и Чекмарев.

Стало темнеть. Части дивизии, выполнив свою задачу, незаметно отрывались от противника. Пересекая затемненный и притихший Ворошиловград, они уходили на юго-восток, в сторону Ростова.

Бои в окружении

Надежда — на Дон — Последняя встреча с командующим — Бой у Верхних и Средних Хоролей — Подпольный госпиталь — Идем на прорыв — Лопанка — Начподив Наконечный — На новом направлении

К утру 22 июля войска 12-й армии, отбиваясь от наседавшего противника, вышли в район юго-западнее Новочеркасска.

С надеждой и нетерпением ожидали мы момента, когда подойдем к Дону, переправимся через него и укроемся за широким зеркалом его вод. Нам казалось, что эта полноводная река станет тем рубежом, на котором советские войска окончательно остановят вражеские полчища.

Вместе с генералом Гречко мы стояли на возвышенности у Большого Мишкина. Перед нами расстилались неоглядные просторы донских лугов, поросших густо-зеленым кустарником. Множество небольших озер и стариц серебряной россыпью покрывало все это необъятное пространство. Чудесный пейзаж дополняли большие и малые болота, тоже заросшие камышом и осокой.

Стояло тихое летнее утро. Воздух был напоен ароматом сочных трав. И только отдаленный гул артиллерийской канонады да рокот пролетавших самолетов напоминали о войне.

— Красота какая! — тихо проговорил командующий. — И все это мы должны оставить врагу?.. Обидно! [75]

Генерал вслух размышлял о тяжелой обстановке, которая сложилась для войск его армии. Он болезненно переживал происходящее.

— Вчера, товарищ Рослый, мне довелось побывать в Голодаевке — моем родном селе. Там я родился и вырос, оттуда пошел добровольцем в Первую конную. И вот теперь приходится оставлять родные места. Сердце обливается кровью!

— Хорошо понимаю вас, — сказал я. — Ведь и мои родители остались на оккупированной территории, на Брянщине. Что с ними — мне неизвестно. А мы все отступаем и отступаем... Стыдно людям в глаза глядеть. Хоть бы за Дон не пустить врага...

Внизу перед нами виднелась переправа через речку Аксай, от которой, пересекая огромный луг, змейкой вилась дорога к станице Старочеркасской. Именно на этой дороге, по которой предстояло пройти дивизии к переправе через Дон, чаще всего задерживались наши взгляды.

Вскоре на мосту появился 39-й стрелковый полк, а к исходу дня 22 июля вся 4-я стрелковая дивизия вышла в район станицы Старочеркасской. Здесь для войск 12-й армии был построен понтонный мост через Дон. Чтобы скрыть переправу от нападения с воздуха, мы пользовались ею только ночью: к рассвету мост разводили и укрывали в прибрежном кустарнике.

Такой метод маскировки оправдал себя. Переправу противник не обнаружил.

Совершенно по-иному обстояло дело в Ростове и соседнем с нами Аксае. Большие группы немецких самолетов непрерывно бомбили и штурмовали находившиеся там советские войска. Было ясно, что именно на том участке Южного фронта враг нанесет главный удар.

Закончив переправу через Дон, 4-я стрелковая дивизия заняла оборону по левому берегу на участке Манычская — Алитуб. Справа, за Манычем, нашим соседом были части 37-й армии, слева оборонялась 261-я стрелковая дивизия, входившая в состав нашей армии. Противник активных действий перед нами не предпринимал.

Такая обстановка по сравнению с напряжением последних дней казалась раем. Люди успели отрыть окопы и даже отоспаться. Теперь они снова и снова осматривали оружие, чинили одежду, брились, купались в Дону.

В одиночку и группами прибывали отставшие в ходе многодневного марша бойцы. А вчера в 101-й стрелковый полк вернулся 2-й стрелковый батальон. Батальон еще [76] 21 июля занял узел дорог в районе Грушевской, чтобы прикрыть отход полка и дивизии. Схватившись с врагом, его подразделения около суток вели бой. Противник окружил смельчаков. Командир батальона капитан Мельник и комиссар старший политрук Волошин не растерялись: они сумели вывести людей из окружения и догнать свой полк...

Используя затишье, мы совершенствовали оборону и залечивали раны, полученные в бою под Ворошиловградом и на марше. Штаб дивизии только что закончил сбор сведений о боевом и численном составе частей. Сведения оказались неутешительными: 25 процентов людей и боевой техники было потеряно.

И тем не менее боеспособность дивизии не вызывала сомнений. У нас было достаточно сил и средств, чтобы удержать занимаемые позиции. Скорее бы только пополниться боеприпасами и горючим! Во всяком случае, мы верили, что худшее осталось позади. Противнику не удалось окружить наши войска западнее Ростова. Мы ушли из-под удара и прикрылись Доном. А теперь попробуй возьми нас!

Так думал я, так думали мои боевые друзья и помощники. А между тем, как выяснилось позже, обстановка лишь казалась спокойной. Тучи на горизонте быстро сгущались, и самое худшее ожидало нас впереди.

* * *

В захватнических планах гитлеровских заправил особое место отводилось Кавказу с его богатейшими запасами нефти. Напомню, что накануне войны только один Бакинский нефтяной район давал 75 процентов общесоюзной добычи нефти. Однако не только нефть приковывала внимание Гитлера и его клики к Кавказу. С захватом этого района фашисты связывали вступление Турции в войну против Советского Союза и выход гитлеровских армий в Иран, откуда открывались широкие возможности для наступления на Индию.

И вот теперь, достигнув Дона, командование вермахта впрямую занялось осуществлением плана «Эдельвейс». Суть его заключалась в том, чтобы окружить и уничтожить отошедшие за Дон советские войска, овладеть Северным Кавказом, после чего ударом в направлении Новороссийска выйти на восточное побережье Черного моря, а затем вторгнуться в Закавказье. Но это не все. Еще одной группировке войск предписывалось наступать вдоль побережья Каспийского моря, чтобы последовательно занять Грозный, Махачкалу, а затем и Баку. Враг планировал наступление и через [77] перевалы Главного Кавказского хребта на Сухуми, Кутаиси, Тбилиси.

Для осуществления задуманного гитлеровское командование выделило группу армий «А» в составе 1-й танковой армии генерал-полковника Клейста, 17-й армии генерал-полковника Руоффа, 3-й румынской армии, поддерживаемых 4-м воздушным флотом, и 11-й армии, находившейся в Крыму. В первые дни наступления в состав группы армий «А» входила и 4-я танковая армия. Ударная группировка, нацеленная на Кавказ, насчитывала 167 тысяч солдат и офицеров, 1130 танков, 4540 орудий и минометов и около тысячи боевых самолетов.

Какие силы мог противопоставить врагу наш Южный фронт? Вот что засвидетельствовала на этот счет наша военно-историческая литература: к началу боевых действий численное превосходство в силах было на стороне противника. Войска Южного фронта к 25 июля располагали лишь 17 танками. Артиллерийское усиление войск Южного фронта было очень слабое. Числившиеся в его составе 17 артиллерийских полков не могли быть эффективно использованы из-за острой нехватки боеприпасов... Количество авиации, которой располагал Южный фронт, тоже было крайне ограниченным. В 4-й воздушной армии, входившей в состав Южного фронта, насчитывалось всего 130 самолетов разных систем.

Хочу сделать необходимую оговорку. Все, что касается плана «Эдельвейс» и соотношения сил, стало известно мне через много лет после описываемых событий. Я кратко упомянул об этом лишь для того, чтобы читатель мог лучше понять дальнейшее.

Итак, к 25 июля сорок второго года войска Южного фронта имели в своем распоряжении 17 танков, 130 самолетов и артиллерию с крайне недостаточным количеством боеприпасов против 1130 немецких танков и тысячи самолетов. Скажем прямо — не густо.

Прошло уже четверо суток, как дивизия обороняла рубеж по левому берегу Дона, не испытывая никакого воздействия со стороны противника. Но спокойно было, пожалуй, только у нас.

Вернувшиеся из поездки снабженцы доложили, что боеприпасов и горючего нет. Запасы, которые имелись в районе Ростова, израсходованы, а подходившие в район боев эшелоны с боеприпасами разбиты фашистами с воздуха.

Узнали мы и о том, что, овладев Ростовом, гитлеровцы захватили на левом берегу Дона плацдармы и лихорадочно [78] накапливают на них силы. Сегодня разгорелся бой в Ольшинской, на участке нашего левого соседа. Враг пытался расширить здесь свой плацдарм. В связи с этим нам пряталось немедленно строить отсечную позицию на своем левом фланге.

Вскоре приехал генерал Гречко. Он заметно осунулся и казался от этого еще выше.

— Ну вот, товарищ Рослый, — садясь за стол, сказал командующий, — кончилась ваша райская жизнь.

Он развернул и положил на стол свою карту, окинул взглядом моих помощников, как бы проверяя, готовы ли мы выслушать то очень важное и серьезное, что он сейчас скажет, и начал:

— Обстановка резко ухудшилась. На левом крыле нашего фронта со стороны Ростова наступает 17-я армия немцев, которая прорвала фронт обороны 18-й армии и захватила Батайск и Койсуг. К настоящему времени противник сосредоточил здесь крупные силы, намереваясь нанести удар в южном направлении.

На правом крыле фронта обстановка еще сложнее. Там, на рубеже Цимлянский, Константиновский и Багаевская, гитлеровцы сосредоточили крупные танковые силы — 1-ю и 4-ю танковые армии. Прорвав фронт обороны 51-й и 37-й армий, фашисты овладели плацдармом на левом берегу Дона, а их передовые части вышли к Малой Орловке и Верхнему Соленому. Попытки наших войск ликвидировать созданные врагом плацдармы не увенчались успехом. Немцы накапливают здесь крупные силы для удара на Сальск и Армавир.

Глядя на карту командующего, где были изображены две немецкие ударные группировки, о которых он только что говорил, я подумал: «Да это же огромные клещи, которыми враг хочет зажать наши войска!»

Словно угадав ход моих мыслей, командующий продолжал:

— Итак, гитлеровцы намерены окружить наши войска южнее Ростова и уничтожить их. Чтобы избежать этого, командующий фронтом приказал отвести войска на южный берег реки Кагальник и на Манычский канал. Вашей дивизии нужно оторваться от немцев и к утру 29 июля занять оборону на рубеже Малая Таловая, Верхние, Средние и Нижние Хороли. Правее, по балке Таловая, займут оборону части 37-й армии, а вашим левым соседом будет 261-я стрелковая дивизия, которой тоже приказано обороняться на реке Кагальник. [79]

Улучив момент, начальник штаба дивизии Лощигин стал шептать мне, чтобы я спросил у командующего о боеприпасах. Услышав слово «боеприпасы», Андрей Антонович упредил мой вопрос:

— К сожалению, помочь ничем не могу. Расходуйте экономно то, что имеете. Стреляйте так, чтобы каждый снаряд попадал в цель. Редко — да метко. А теперь, если нет вопросов, мне пора.

Впереди были полные тревог и неизвестности дни и ночи жаркого и тяжелого лета войны. Командующий уехал, и, наверное, ни он, ни мы не предполагали, что расстаемся надолго.

* * *

К утру 29 июля 4-я стрелковая дивизия после двухсуточного марша вышла в район хутора Верхние Хороли и почти без отдыха приступила к организации обороны. Рубеж обороны протянулся на 18 километров, и все три стрелковых полка пришлось расположить в один эшелон: справа — 39-й, в центре — 101-й и на левом фланге — 220-й. По конфигурации передний край обороны дивизии напоминал треугольник, вершина которого находилась на хуторе Верхние Хороли. Именно здесь оборонялся 101-й стрелковый полк.

Чтобы усилить противотанковую оборону, я приказал командиру 40-го артиллерийского полка майору Калинину поставить все оставшиеся в полку 25 орудий в центре боевых порядков соединения. Делалось это для того, чтобы каждое орудие при необходимости могло вести огонь по танкам прямой наводкой. 80-й истребительно-противотанковый дивизион, в котором оставалось восемь сорокапяток, был поставлен у Малой Таловой. В его задачу входило обеспечить правый фланг дивизии от возможного удара танков со стороны Веселого.

Если учесть, что в дивизии осталось мало противотанковых ружей, противотанковых гранат, бутылок КС и вовсе не было противотанковых мин, то станет ясно, что основная тяжесть борьбы с танками ложилась на артиллерию.

Из зенитных средств мы имели только по две-три установки счетверенных пулеметов в каждом стрелковом полку. Но главная опасность заключалась в том, что на новом рубеже не было заранее подготовленных позиций. Части вышли в открытое поле и здесь должны были встретить врага.

Такова была «диспозиция» 4-й стрелковой к утру 29 июля, таковы были ее силы и средства, с которыми в то утро предстояло вступить в бой. [80]

После посещения 39-го стрелкового полка и 80-го истребительно-противотанкового артиллерийского дивизиона я поехал в 101-й стрелковый полк, который интересовал меня больше всего. С майором Щербаком мы встретились на северо-восточной окраине Средних Хоролей. Он доложил, что подразделения приступили к подготовке оборонительного рубежа.

— Очень плохо будет, — продолжал майор, — если противник появится скоро и не даст нам отрыть хорошие окопы, как мы сделали это под Ворошиловградом.

— Такое не исключается, — ответил я и тут же спросил командира полка: — Кто занимает Верхние Хороли? Противник, скорее всего, пойдет через Жуково-Татарский именно на Верхние Хороли. Дорога здесь хорошая, сегодня сами по ней шли и видели.

— Там готовит оборону 2-й стрелковый батальон с полковой батареей и ротой противотанковых ружей. Это хороший батальон, — докладывал командир полка. — Он прекрасно дрался у села Желтое под Ворошиловградом, надежно прикрыл отход полка у Грушевской, думаю, не подведет и сегодня. Командир батальона капитан Мельник — смелый и находчивый командир.

— Там и комиссар отличный, — вступил в разговор комиссар полка старший политрук Михайлов.

Я хорошо знал и командира батальона капитана Мельника и комиссара старшего политрука Волошина, человека кипучей энергии и беспримерной отваги, в прошлом замечательного комсомольского работника.

— К тому же, — добавил Щербак, — в этом батальоне находятся секретарь партийного бюро полка политрук Ищенко и уполномоченный особого отдела политрук Сердюков.

Пока мы разговаривали, подошел майор Мошечков — командир 2-го дивизиона 40-го артиллерийского полка. Щербак представил его мне, как своего старого знакомого: этот дивизион сопровождал 101-й стрелковый полк на марше, Теперь майор Мошечков прибыл к командиру полка, чтобы доложить, что дивизион уже занял огневые позиции в районе 2-го стрелкового батальона и приступил к их оборудованию.

Обветренное и уставшее лицо майора выражало сосредоточенную деловитость, а его ровный и спокойный голос, скупые жесты, как, впрочем, и вся его статная фигура, свидетельствовали об уравновешенности характера и уверенности в себе. [81]

— Как чувствуют себя люди после марша? — спросил я майора.

— Люди, конечно, устали, но настроены хорошо, по-боевому. Жаль только, снарядов мало, по 40–50 на орудие. Это же на 10 минут хорошего боя.

Снарядов действительно было мало. И помочь беде никто сейчас не мог А потому командир дивизиона услышал от меня примерно то же, что мы услышали накануне от командующего армией...

В штаб дивизии, который размещался на юго-западной окраине Большой Таловой, я приехал около 11 часов. Вокруг было тихо. И вдруг раздались орудийные выстрелы. Они отчетливо доносились со стороны хутора Верхние Хороли. Стрельба усиливалась. Мне стало ясно, что 101-й стрелковый и 40-й артиллерийский полки, так и не успевшие подготовить оборонительные позиции, вступили в бой с подошедшим противником.

Да, разгорался бой, в котором два основательно ослабленных полка противостояли целой армаде фашистских танков, поддержанных штурмовыми и бомбовыми ударами с воздуха. Но наши люди не дрогнули. Уставшие, не окопавшиеся, вынужденные беречь каждый снаряд, они смело и решительно вступили в бой с превосходящими силами врага.

Около полудня 29 июля перед 2-м батальоном 101-го стрелкового полка появилась довольно большая группа немецких танков, с ходу атаковавших позиции батальона. Очевидцы сходятся на том, что в первой группе шло 27 боевых машин. Они были встречены огнем орудий и противотанковых ружей. Потеряв четыре танка, противник остановился, а потом отошел на безопасное расстояние. Видимо, это был передовой отряд танковой дивизии, решивший дождаться подхода главных сил.

И действительно, через полчаса подошли еще две большие группы танков и остановились, чего-то выжидая. В это время стал нарастать гул авиационных двигателей. Вражеские бомбардировщики, летевшие двумя волнами, стали с пикирования бомбить позиции 2-го батальона и 40-го артиллерийского полка. Как только самолеты убрались прочь, танки построились в два эшелона и, развернувшись по фронту до трех километров, снова атаковали 2-й батальон.

И опять в бой вступили артиллеристы и петеэровцы, в ход пошли противотанковые гранаты и бутылки КС. Снова запылали танки противника. [82]

Однако силы были слишком неравные. Потеряв перед 2-м батальоном еще пять или шесть машин, гитлеровцы остервенело устремились в глубину нашей обороны. Но напоролись на орудия 40-го артиллерийского полка.

Первым вступил в бой 2-й дивизион. Все его восемь орудий, расстреливая скудный запас снарядов, уничтожали врага, отстаивая каждую позицию, каждую пядь родной земли. Два других дивизиона огнем с флангов помогали своему собрату. Много горело вражеских танков, а еще больше навсегда осталось на поле боя, превращенные в груды металла.

И все же гитлеровцы, преодолев сопротивление 40-го артиллерийского полка, устремились на юг.

Я рассказал об этом бое лишь в общих чертах. Приведу письма, написанные свидетелями и непосредственными участниками драматических событий того июльского дня.

Комиссар 2-го стрелкового батальона старший политрук П. С. Волошин.

«Утром 29 июля нашему батальону было приказано занять оборону в районе Верх. Хоролей и любой ценой остановить противника. Вскоре после того, как мы вышли на позиции, перед нами появилось 27 танков.

Оказавшись на открытой местности, не успев отрыть окопы, наши бойцы не дрогнули, смело вступили в бой с танками.

Огонь открыла полковая батарея, которой командовал лейтенант Муляр, и с первых же выстрелов подбила два танка. Еще один уничтожил командир сорокапятки сержант Дунич. Отличились и петеэровцы, которые ближе всех оказались к противнику: они тоже вывели из строя одну машину.

Встретив организованный отпор, враг остановился и отошел назад. Но тут прилетели самолеты и стали бомбить позиции батальона и 40-го артиллерийского полка. К прежним танкам подошло вдвое больше других, и всей лавиной они устремились на батальон.

Бой закипел с новой силой. Полковая батарея подбила еще два танка и один сожгла, но и сама, располагая двумя орудиями, потеряла одно вместе с орудийным расчетом. Командир батареи лейтенант Муляр был тяжело ранен.

Как и в начале боя, храбро сражался сержант Дунич. Он подбил еще один танк, но второй раздавил сорокапятку и героя-артиллериста.

Недалеко находился политрук 4-й стрелковой роты Лобачев. С противотанковой гранатой в руке он бросился навстречу [83] вражескому танку. Ценой своей жизни политрук Лобачев уничтожил танк противника.

Почти в то же время, но в другом месте загорелся еще один танк. Поджег его неизвестный нам герой, применив бутылку с зажигательной смесью.

В тот день я не видел людей, которые бы спасались бегством. Каждый дрался, как только мог. Но наши ряды таяли. Рядом со мной замертво упал, прошитый пулеметной очередью, командир нашего батальона Иван Михайлович Мельник — человек большой души и беспримерного мужества. Тяжелые ранения получили секретарь партийного бюро полка политрук Николай Михайлович Ищенко и уполномоченный особого отдела политрук Александр Алексеевич Сердюков. Мой связной красноармеец Ольштейн был раздавлен танком. Молодой лейтенант Борис Кондыба противотанковой гранатой подбил танк, но и сам был тяжело ранен в голову.

Много, очень много потерял батальон убитыми и ранеными. Был ранен и я.

А противник, хотя и оставил на позициях батальона 10 сгоревших и подбитых танков, продолжал рваться вперед».

Уполномоченный особого отдела политрук А. А. Сердюков.

«Вместе с секретарем партийного бюро полка политруком Ищенко мы прибыли во 2-й батальон, чтобы оказать помощь в организации партийно-политической работы.

Вскоре батальон был атакован большим количеством танков, которые стали распространяться по нашей обороне. По пути в минометную роту меня ранило осколком разорвавшегося снаряда в правую лопатку. Испытывая мучительную боль, я пытался перевязать рану. И тут скорее почувствовал, чем увидел, что на меня надвигается танк. Пытаясь укрыться от стального чудовища, я плотно прижался к земле, а в последний момент, когда танк был уже рядом, сжался в комок и. упершись ногами в землю, немного отодвинулся от дороги. И все же правой гусеницей танк проехал по моим ногам и раздавил их. Тут же я лишился сознания.

Вечерняя прохлада и крупные капли дождя, который принесла набежавшая туча, освежили меня, и я очнулся. Кругом стояла немая тишина, а я, совершенно беспомощный, лежал один на глухой полевой дороге, пересекавшей пшеничное поле.

«Неужели конец? — думал я. — Неужели никто не найдет, не поможет и я так и погибну здесь в одиночестве?» [84]

Мне стало страшно. Большой черный ворон, вероятно в поисках добычи, кружил над полем. Что-то недоброе, зловещее было в самом его появлении; я содрогнулся и застонал от бессилия. Но тут же поборол свою слабость и, собрав остатки сил, стараясь поддержать угасающую надежду на жизнь, на спасение, не то запел, не то запричитал: «Ты не вейся, черный ворон, я солдат еще живой». Вскоре на меня опять нашло забытье.

Видимо, не суждено мне было умереть. Меня нашли жители Верх. Хоролей и принесли к себе в школу. Когда утром следующего дня ко мне вернулось сознание, я увидел, что к моим ногам вместо гипса привязаны доски. Вокруг себя увидел еще около 30 раненых бойцов и командиров. Местные жители, главным образом женщины и девушки, рискуя собственной жизнью, спасли жизнь мне и многим людям нашего полка. Спасибо им».

Из письма командира 40-го артиллерийского полка майора В. П. Калинина Е. Н. Русанову.

«К сожалению, я не могу сообщить вам подробностей гибели вашего брата А. Н. Русанова, который был начальником связи 2-го дивизиона, так как во время боя, который произошел 29 июля 1942 года, мы были в разных местах: я — на своем наблюдательном пункте, а он — с командиром дивизиона.

В тот день сто танков противника, поддержанных авиацией, атаковали позиции нашего полка. Противник имел явное превосходство. Но наши артиллеристы не струсили и не отступили. Они смело и решительно дали отпор врагу. Многие командиры стали к орудиям, заменив убитых наводчиков, и лично вели огонь по танкам врага.

Первый удар принял на себя 2-й дивизион. Его люди дрались как герои. Командир дивизиона майор Мошечков лично вел огонь из орудия. У орудия он и погиб. В том бою погиб и ваш брат Анатолий Николаевич Русанов. Артиллеристы 40-го полка тогда сожгли 12 танков и 19 подбили.

Но наши силы были на исходе. 2-й дивизион был смят танками противника. Много наших людей у орудий погибло».

Я мог бы привести свидетельства и других участников описываемых событий: помощника начальника штаба 40-го артиллерийского полка капитана Александра Илларионовича Марковского, комиссара этого полка батальонного комиссара Мирона Ермолаевича Колечко и многих других товарищей. У каждого из них свой стиль письма, своя манера выражения мыслей, но все они говорят об одном: в жестокой [85] борьбе с врагом советские люди проявляли невиданный героизм и, когда надо было, ценой своей жизни спасали Родину...

В тот день в 4-й стрелковой дивизии не знали, что только вчера, 28 июля, Нарком обороны И. В. Сталин обратился к войскам с приказом № 227. То был особый приказ, вызванный исключительными обстоятельствами на южном крыле советско-германского фронта. Вряд ли найдется ветеран войны, сражавшийся тогда на фронте, который не помнил бы этого прямого и строгого обращения к армии в один из самых тревожных и критических моментов Великой Отечественной войны. Грозным набатом звучали слова приказа: «Бои идут в районе Воронежа, на Дону, на юге, у ворот Северного Кавказа. Немецкие оккупанты рвутся к Сталинграду, к Волге и хотят любой ценой захватить Кубань, Северный Кавказ с их нефтяными и хлебными богатствами».

«Ни шагу назад! — провозглашалось в приказе. — Таким теперь должен быть наш главный призыв. Надо упорно, до последней капли крови защищать каждую позицию, каждый метр советской территории, цепляться за каждый клочок советской земли и отстаивать его до последней возможности...»

Повторяю, наши воины еще не знали о приказе Народного комиссара обороны, но дрались с врагом так, будто не только дословно изучили его, но и прониклись решимостью поступать только так, как предписывал тот памятный документ.

Полагаю, не ошибусь, если скажу, что в приказе № 227, полном тревоги за судьбы Родины, были выражены чувства и воля не только подписавшего его лица, но и боль и решимость миллионов и миллионов советских людей. А о том, как эта решимость проявлялась на поле боя, говорит пример тех, кто сражался у мало кому известных селений Верхние и Средние Хороли...

К сожалению, обстановка еще долго оставалась для нас крайне тяжелой и сложной. Именно из-за этого мы не смогли донести командованию армии ни о самом бое, ни о его результатах, как не смогли и представить достойных к правительственным наградам. А достойных было много. И справедливость требует, чтобы я перечислил хотя бы некоторых. С великим уважением называю я их имена: командир 2-го дивизиона майор Василий Степанович Мошечков, начальник связи этого дивизиона Анатолий Николаевич Русанов, командир 2-го батальона капитан Иван Михайлович Мельник, [86] комиссар этого батальона старший политрук Петр Сергеевич Волошин, секретарь партийного бюро полка политрук Николай Михайлович Ищенко, командир 40-го артиллерийского полка майор Василий Петрович Калинин, уполномоченные особого отдела Александр Абрамович Уляев и Александр Алексеевич Сердюков, старшие лейтенанты А. А. Зверев, А. Т. Рылушкин, политрук 4-й стрелковой роты Лобачев, командир сорокапятки сержант Дунич...

* * *

13-я немецкая танковая дивизия, с которой пришлось скрестить нам оружие, продолжала двигаться на юг в сильно потрепанном виде. Это была та самая 13-я танковая, что уже встречалась на нашем пути. Первая встреча с ней произошла в начале октября сорок первого на территории Запорожской области, в районе Большого Токмака. Тогда 30 ее танков внезапно атаковали 101-й стрелковый полк, когда он, будучи на марше, подходил к Солодкой Балке. Услышав команду: «Танки справа! К бою!», четыре батареи, сопровождавшие полк, быстро изготовились к бою и открыли огонь по врагу. Потеряв семь машин, противник отошел и не стал больше испытывать судьбу.

Теперь, 29 июля сорок второго, произошла вторая встреча, и опять на острие удара вражеских танков оказался наш 101-й стрелковый. Забегая вперед, скажу, что на этом не закончилось наше знакомство с 13-й танковой. Нам предстояло еще встретиться с ней и до конца выяснить отношения.

А в тот день, о котором идет речь, гул боя отдалялся все дальше и дальше. Последние мотомеханизированные колонны фашистов скрылись из виду. Мы нежданно-негаданно очутились в тылу врага. К вечеру части 4-й стрелковой сосредоточились в районе населенного пункта с необычным названием Пятая Сотня. Перед нами вставали новые, полные неизвестности задачи: действовать в тылу врага, пробиваться из окружения. Сколько сил и времени потребуется для этого, никто не знал. Главное заключалось тогда в том, чтобы собрать наличные силы, привести их в порядок и подготовиться к новым испытаниям. Не давал покоя и вопрос о судьбе раненых, которые остались на поле боя у Верхних и Средних Хоролей. Отступая под ударами прорвавшихся танков и моторизованной пехоты противника, мы не смогли подобрать всех и вывезти в тыл. Да и тыла как такового у нас уже не существовало: и впереди, и позади нас находились фашисты. [87]

Что это так, мы хорошо знали. Но знали и то, что на оккупированной территории остались советские люди, горячие патриоты своей Родины. В глубине души мы надеялись на них и не ошиблись. Уже потом я узнал волнующую историю спасения наших раненых однополчан, узнал о подпольном госпитале, который был создан советскими патриотами в тех самых Хоролях, где наша дивизия приняла смертельный бой.

Подпольный госпиталь возглавила жена военного летчика Александра Петровна Третьякова, приехавшая на хутор с трехлетним сынишкой в день боя. Ближайшим помощником Третьяковой стала Таня Бодрягина, медицинской сестрой — Мария Киселева, нянями-санитарками — Таня Зинченко, Анна Казачкова, Катя, Клава и Рая Карлашовы, Галя Сильченко, Паша Ивашина, Клава Горбанева, поварами — Анна Кумкова и Дарья Киселева.

Пятьдесят одного человека подобрали на поле боя отважные женщины и девушки. Шестерых выходить не удалось — скончались от тяжелых ран. Одиннадцать солдат и офицеров, быстро подлечившись, перешли через линию фронта к своим. А 34 человека нуждались в длительном уходе и лечении.

Полгода существовал подпольный госпиталь. Полгода в тылу врага бесстрашные патриотки вели самоотверженную, полную смертельного риска и крайнего напряжения борьбу за жизнь раненых советских воинов. И в эту борьбу, так или иначе, оказались вовлеченными жители окрестных сел и хуторов...

Вот уже много лет пионеры из Верхних Хоролей ведут поиск и тех, кто лежал в госпитале, и тех, кто лечил их. Многие уже отозвались...

* * *

Выше уже говорилось о том, что 4-я стрелковая дивизия, выйдя из боя, который произошел 29 июля, сосредоточилась в районе Пятой Сотни. Там мы не задерживались и к рассвету 31 июля были в Михайловке, что лежит в 20 километрах к северу от крупного населенного пункта и железнодорожной станции Целина. Здесь дали людям немного передохнуть и подсчитали потери, которые дивизия понесла после оставления оборонительных позиций в Донбассе. Потери были значительными: вдвое сократился личный состав, осталось меньше половины орудий, минометов, автомашин, радиостанций. Боеприпасы и горючее были на исходе.

В довершение ко всему почти двое суток отсутствовала [88] связь с командующим армией. Трудно было в таких условиях ориентироваться в обстановке.

Я приказал послать в разных направлениях группы разведчиков во главе с опытными и смелыми командирами, Разведгруппы вернулись к исходу дня. Из их докладов мы узнали, что на отрезке железной дороги Егорлыкская — Сальск немцы организовали оборону фронтом на север и тем самым преградили нашим частям путь отхода на юг. Судя по всему, противник подготовил для нас котел, пробиться из которого будет не так-то просто.

Разведчики доложили и о том, что в треугольнике между Веселым, Егорлыкской и Сальском скопилось довольно много наших частей, главным образом из состава 37-й армии. Переправившись в Раздорской и Мелиховской через Дон, эта армия попала под сильные удары 4-го воздушного флота и 1-й танковой армии врага. Понеся большие потери, 37-я армия переправилась у хутора Веселого на юго-западный берег Маныча и теперь, прикрываясь с северо-востока Веселовским водохранилищем, приводила себя в порядок и вела разведку, пытаясь найти брешь, через которую можно было бы вырваться из окружения. Эта армия находилась в исключительно тяжелом положении, так как еще на переправах через Дон потеряла почти всю артиллерию. А как без артиллерии пробить брешь в обороне гитлеровцев? Штаб 37-й располагался в тот день в Журавлевке, и мы установили с ним тесный контакт.

В районе скопления наших частей не было почти никакой растительности, а населенные пункты, в которых войска пытались укрыться от авиации противника, хорошо просматривались с высоты. И не случайно фашистские летчики, словно осатанев, весь день бомбили и штурмовали наши части.

Данные разведки убеждали в том, что медлить нельзя и рассчитывать надо прежде всего на собственные силы.

Я собрал работников штаба, своих ближайших помощников, чтобы посоветоваться о дальнейших шагах. После короткого обмена мнениями решили: как можно быстрее прорываться из окружения и уходить к своим, на юг.

Сразу вставал и другой вопрос: в каком месте и какими силами прорывать оборону противника? Подходящее место нашли быстро — железнодорожный переезд в пяти километрах восточнее станции Целина. Правда, большие опасения вызывал недостаток артиллерии и боеприпасов.

Поднялся командующий артиллерией дивизии подполковник Сердюков и сообщил, что, по сведениям, которые требуют [89] уточнения, в трех километрах к югу от Михайловки, в небольшом хуторе, стоит полк «катюш». Я приказал Сердюкову немедленно отправиться на хутор и привезти командира полка. К сожалению, я не запомнил тогда ни номера полка, ни фамилии командира. Через полчаса передо мной стоял стройный, с красивым лицом подполковник. Из его доклада я узнал, что полк «катюш» находился в резерве командующего фронтом и вместе с другими частями попал в западню.

— Теперь вот не знаю, — заключил подполковник, — как и выбраться из нее.

— А чем вы располагаете? — без обиняков спросил я.

— Мы сохранили свою материальную часть и имеем боезапас на один полковой залп.

Услышав это, присутствующие на совещании заулыбались, а у меня вырвался вздох облегчения. Я знал, что фашисты только вчера оседлали железную дорогу и еще не успели как следует закрепиться на ней. Однако на созданном ими рубеже обороны имелись пулеметы и пушки, которые нужно было непременно подавить. И вот теперь в нашем распоряжении оказалась сила, которая поможет справиться с этой задачей.

Мы тут же наметили план прорыва обороны и, заручившись поддержкой штаба 37-й армии, приступили к его выполнению.

На рассвете 1 августа район железнодорожного переезда был накрыт огнем «катюш». Залп прогремел в предрассветных сумерках и произвел на обе стороны огромное впечатление. Почти все фашисты, попавшие под удар, были уничтожены, а оставшиеся в живых не сразу пришли в себя. Это подтвердили и пленные, которых мы захватили во время атаки переезда. Что же касается наших бойцов, то знакомая и внушительная музыка «катюш» принесла им радость и облегчение.

Как только умолкла канонада и в небо взвились сигнальные ракеты, 39-й и 220-й стрелковые полки с большим подъемом ринулись на врага.

Атака была успешной. Овладев районом переезда, полки развернули на своих внешних флангах по одному батальону и расширили прорыв до пяти километров по фронту. Вслед за 39-м и 220-м стрелковыми полками в прорыв устремились все остальные части дивизии и все находившиеся поблизости войска, в том числе соединения и части 37-й армии. Когда слева от нас показался огненный шар восходящего солнца, озарившего широкие просторы Сальских степей, [90] вся эта масса войск хлынула по широкой полевой дороге в сторону Ставрополя. Придерживаясь правой стороны, шли пехотные части и конные обозы. А все то, что находилось на машинах, преодолев опасную зону железнодорожного переезда и вырвавшись на необъятный простор, быстро мчалось на юг.

Сделав свое дело, укатил на юг и полк реактивных минометов. На переезде мне повстречался его командир. Я тепло поблагодарил за помощь и пожелал ему счастливого пути.

* * *

Отшагав 20 километров по широкой степной дороге, дивизия вышла к селу Лопанка, что раскинулось на речке Средний Егорлык. Через речку был перекинут довольно ветхий деревянный мост. Высланная заблаговременно разведка от 7-го саперного батальона установила наблюдение за мостом и уже приступила к его укреплению.

Учитывая большую активность авиации противника, нельзя было допустить образования пробки на мосту или скопления войск вблизи него. Пришлось и на мосту, и на подходах к нему выставить командирские посты.

Подъехав к Лопанке, я отправил эмку на окраину села, а сам остался на мосту. Тут я и повстречался с командующим 37-й армией генералом П. М. Козловым. Мы обменялись информацией о положении дел, поблагодарили друг друга за поддержку во время прорыва вражеского кольца и расстались добрыми друзьями.

Вторично я встретился с генералом Козловым в начале февраля 1943 года в Усть-Лабе, где сомкнули свои фланги 37-я армия, наступавшая на левом крыле Северо-Кавказского фронта, и 46-я армия, наступавшая с Главного Кавказского хребта вдоль долины реки Белая на правом крыле Черноморской группы войск Закавказского фронта.

Минувшей ночью наша дивизия не только с боем вырвалась из вражеского кольца, но и проделала многокилометровый марш. Люди устали и буквально валились с ног. Пришлось остановить дивизию и организовать дневной привал в Лопанке. Этот крупный населенный пункт полностью укрыл в своих садах и усадьбах сильно поредевшие части нашей дивизии и всех тех, кто примкнул к ней в пути. А таких оказалось немало.

Главной заботой в тот момент была неусыпная бдительность. О ней мы предупреждали всех и каждого, на поддержание высокой бдительности нацеливали воинов партийные и комсомольские организации. [91]

Прежде чем дать разрешение на отдых, надо было организовать оборону. И сделать это по всем правилам. Передний край обороны прошел по окраинам села и был близок по форме к эллипсу. Мягкий грунт позволил быстро отрыть окопы. Были назначены секторы обстрела, расставлены пулеметы, выдвинуты на прямую наводку орудия. Обороняющимся была поставлена задача: мелкие группы противника пропускать в село и тут же брать в плен или уничтожать; с крупными силами вести бой перед селом до последней возможности; боеприпасы расходовать экономно: каждую пулю и снаряд — только в цель.

Командный пункт дивизии расположился в центре Лопанки, в одном из дворов с хорошим фруктовым садом. Деревья не только спасали от августовской жары (время едва перевалило за полдень), ни и маскировали нас с воздуха.

Когда я обходил район обороны, проверяя его готовность, люди отдыхали, устроившись в тени деревьев. Только дежурные в штабах да наблюдатели продолжали бодрствовать.

Вернувшись на командный пункт, я и сам, примостившись под вишней, попробовал уснуть. Но из этого ничего не получилось. Мысли о тяжелом положении дивизии не давали покоя.

Конечно, я верил в людей, верил, что каждый готов сражаться до последнего вздоха. Если бы к этой решимости добавить боеприпасов и горючего! Но их было в обрез. Значит, выход один — избегать встреч с противником, передвигаться по ночам, находить разрывы между вражескими колоннами и частями, незаметно проскальзывать через них.

— Товарищ дежурный! Из Егорлыкской на Средний Егорлык движется большая колонна фашистов, — громко доложил примостившийся на дереве наблюдатель. Голос его вмиг прервал мои раздумья. Я тоже поднялся на дерево и убедился, что доклад наблюдателя был точен. Голова вражеской колонны уже приближалась к Среднему Егорлыку. Я продолжал следить за движением гитлеровцев. Вскоре голова колонны вышла из села и устремилась по дороге на Песчано-Копское. В колонне было много крытых машин, повидимому с солдатами, а также танков и машин с орудиями.

— Товарищ генерал! — снова услышал я голос наблюдателя, который находился на том же дереве, но немного выше. — Еще одна колонна немцев идет на нас из Целины.

«Вот оно, начинается самое худшее, — подумал я, устраиваясь поудобнее, чтобы продолжать наблюдение. — Если [92] немцы пойдут через Лопанку, не избежать тяжелого и крайне нежелательного для нас боя».

Но немцы через Лопанку не пошли. Они обходили ее примерно в пяти километрах восточнее.

От сердца немного отлегло. Но тревога не покидала меня. Ведь Лопанка оказалась как бы зажатой между двумя колоннами противника, и он мог в любую минуту послать к нам разведку.

— Вас к телефону, товарищ генерал! — прокричал снизу дежурный телефонист.

Я быстро спустился с дерева. Командир 101-го стрелкового полка майор Щербак доложил все то, что я сам наблюдал только сейчас. Поблагодарив Щербака, я приказал ему усилить наблюдение, но людей не будить: пусть отдыхают и накапливают силы.

Пока разговаривал по телефону, подошли начальник политотдела старший батальонный комиссар Наконечный, командующий артиллерией подполковник Сердюков, дивизионный инженер подполковник Воробьев и другие. Скоро в сборе оказался весь штаб, хотя я никого не будил и не вызывал. Товарищей привело ко мне усилившееся чувство тревоги, стремление узнать, что думаю и решаю я. И хотя мои нервы тоже были напряжены до предела, хотя мне самому нужен был совет умного и волевого командира, я держался спокойно, говорил ровно, стараясь ничем не выдать волнения. Ведь я был там самым старшим и полностью нес ответственность за судьбу подчиненных.

Вскоре опять позвонил майор Щербак. На этот раз он сообщил, что от фашистской колонны отделилась легковая машина и направляется в Лопанку. Я напомнил майору, чтобы действовал так, как было условлено. А спустя полчаса уполномоченный особого отдела 101-го стрелкового полка Александр Уляев привел ко мне двух гитлеровцев, которых при его участии взяли в плен на околице Лопанки. Один из пленных оказался оберст-лейтенантом, интендантом из 13-й танковой дивизии, а другой — шофером его машины.

Офицер сообщил, что в колонне находятся тыловые части 13-й танковой дивизии, следующие в Развильное, где ночевали танкисты и артиллеристы. В Лопанку он ехал, чтобы запасти продукты и затем отпраздновать в Развильном день рождения. А русских, по его сведениям, в Лопанке быть не должно...

Ничего нового от немецкого интенданта мы не услышали, но его показания подтвердили, что дивизия находится в глубоком тылу противника. Надо было срочно выбираться [93] отсюда. Я приказал поднимать людей, кормить их и готовиться к ночному маршу.

* * *

Авиация противника висела над нами с утра до ночи и не давала житья. Стоило появиться на дороге одной из наших колонн, как тут же налетали фашистские стервятники и расстреливали ее с воздуха. А деваться некуда. Вокруг широкие степные просторы, без кустика, без ложбинки, в которой можно было бы укрыться. Поэтому двигаться старались только ночью. Крупные населенные пункты обходили, на больших дорогах не показывались, пользовались глухими, проселочными. И все же встреч и боев с противником избежать не удалось. Остатки боеприпасов таяли на глазах.

К рассвету 6 августа, измотанная и еще больше поредевшая, 4-я стрелковая дивизия вышла в район юго-восточнее Молотовского (ныне Красногвардейское) и расположилась на дневку на огромном кукурузном поле к востоку от хутора Медвеженский.

В тот день дивизия в бою не участвовала, вражеские самолеты ее не бомбили, и все-таки он оказался самым тяжелым из всех девяти дней, проведенных в тылу врага.

Погода стояла сухая и жаркая. И земля, и воздух были накалены до предела. Людей мучила жажда. Запастись водой можно было в окрестных селах, но там — немцы. А рисковать в нашем положении было безрассудно.

Я сидел под стогом прошлогодней соломы (здесь устроили мой КП) и обдумывал, как быть дальше. Мы пробивались на юг, не имея ни соседей, ни связи с командованием. Дивизия отходила в полосе главного удара 1-й танковой армии противника. И хотя основная часть этой армии уже овладела Ставрополем и продвинулась еще дальше на юг, вокруг нас было предостаточно вражеских войск, которые предназначались для уничтожения окруженных частей Красной Армии. Ослабленная до предела, 4-я стрелковая не могла оказать серьезного и продолжительного сопротивления этим войскам. Прикидывая так и этак, я все больше склонялся к мысли, что нужно попытаться вывести части из полосы 1-й танковой армии куда-нибудь в сторону.

Мои размышления прервал начальник политотдела дивизии старший батальонный комиссар Наконечный. Его приятное лицо было спокойным и невозмутимым. Глядя на Михаила Федотовича, можно было подумать, что кругом воцарились мир и благодать. Он стал увлеченно рассказывать о том, что увидел и услышал, побывав в подразделениях. [94]

— Люди устали, очень устали, — сказал он. — Особенно тяжело приходится без воды. Но никакого уныния, никаких признаков упадка духа. Единственное, на что жалуются, так это на отсутствие боеприпасов. Бойцы считают, что именно сейчас в самый раз было бы прогуляться по немецким тылам...

Наконечный умолк. Своим присутствием, своим рассказом он и меня заставил приободриться. Замечательный был человек наш начподив, верный товарищ, стойкий и честный коммунист.

Не знал я тогда, на том кукурузном поле, что нам с Наконечным скоро придется расстаться и что свидимся мы только после войны.

Михаил Федотович мало рассказывал о себе. Биография у него была простая. Путевку в жизнь бывшему батраку дала Советская власть, которую он принял всем сердцем и вдохновенно защищал и в гражданскую войну, и в Отечественную. Он всегда нес людям свет и радость. Не подавлял окружающих ни авторитетом своей должности и звания, ни старшинством в возрасте. Напротив, всем своим обликом Михаил Федотович располагал к себе. Открытый взгляд теплых глаз, добрая улыбка, неторопливая, с украинским акцентом и непременными шутками речь, простота и правдивость — все это притягивало к нему бойцов и командиров.

Такие политработники, как Наконечный, были душой нашей армии. Они хорошо знали советского воина и умели благотворно воздействовать на него. Наш начподив был из славной плеяды тех, кто воспитывал в людях такие качества, которые делали их сильнее танков и самолетов. И то, что 4-я стрелковая дивизия в трудных условиях отступления оставалась организованной и дисциплинированной силой, лишний раз говорило о действенности партийно-политической работы, одним из организаторов которой был старший батальонный комиссар Наконечный.

После войны Михаил Федотович отправился на другой фронт — поднимать разрушенное и разграбленное врагом народное хозяйство. Он возглавил партийную организацию одного из районов Молдавии, многие годы был заместителем министра сельского хозяйства республики. И, как бывало на фронте, постоянно находился в самой гуще жизни: являлся депутатом Верховного Совета СССР, работал в высших партийных и государственных органах своей республики.

Но это было потом. А тогда, на длинной и тяжелой дороге отступления, я с благодарностью смотрел на своего [95] боевого товарища. Смотрел и думал, какой же ты, Михаил Федотович, тонкий психолог и добрый человек, коли понял, что не только рядовой боец, но и командир дивизии нуждается в ободряющем слове, в простом товарищеском участии...

Перед заходом солнца я вызвал командиров и комиссаров частей. Осунувшиеся и изможденные, подходили они ко мне, докладывали по уставу и садились под стог соломы. Сколько физических и моральных испытаний выдержал каждый из них! Но суровые лица выражали не растерянность и отчаяние, а твердость и решимость. Великая внутренняя сила заставляла этих людей идти на нечеловеческие лишения, помогала сохранить выдержку и самообладание. Этой силой была любовь к родной земле и твердая вера в нашу победу.

Люди самоотверженно выполняли свой долг. Действовали, как диктовала обстановка. Только вчера командир 39-го стрелкового полка капитан Терешков приказал сжечь две машины, у которых не оставалось горючего и которые могли попасть к врагу. А командир 40-го артиллерийского полка майор Калинин подорвал две 122-миллиметровые гаубицы. И тоже потому, что, оставшись без боеприпасов и горючего, они могли достаться фашистам. Комиссар полка батальонный комиссар Колечко рассказал мне, что командир батареи старший лейтенант Зверев и все его артиллеристы плакали, когда подрывали орудия. Плакали и все-таки подрывали. Другого выхода не было.

Вскоре все были в сборе. Обрисовав создавшуюся обстановку, я объявил решение.

Оно сводилось к тому, чтобы повернуть дивизию на девяносто градусов влево и следовать через хутор Подлужный, Подлесное, вдоль Большой Кугульты на восток. В районе Октябрьское пересечь железную дорогу и речку Калаус и далее, обходя Петровское (ныне Светлоград) с востока, идти на Благодарный и Буденновск. Мы знали, что в результате такого маневра попадем на черные земли, зато уменьшится вероятность встречи с немецкими танками.

39-му стрелковому полку, который назначался в авангард, приказывалось внезапным ночным налетом на хутор Подлужный уничтожить вражеский гарнизон и обеспечить дивизии движение на восток. За 39-м следовали 220-й стрелковый полк и дивизионные части, а замыкал колонну 101-й стрелковый. Все орудия, которые еще сохранились в 40-м артиллерийском полку, были распределены между стрелковыми полками на случай борьбы с танками. [96]

Осуществить намеченный план, к сожалению, не удалось. То ли фашисты не спали в ту ночь, то ли наши разведчики допустили какую-то промашку и преждевременно всполошили их, только внезапного удара по вражескому гарнизону в Подлужном не получилось. Завязался упорный бой, продолжавшийся более часа. Только к рассвету 39-му стрелковому полку удалось обойти хутор с флангов, овладеть им и начать движение на Подлесное. За ним устремились все остальные части.

Но потерянное время усложнило нашу задачу. Вскоре из Безопасного и Дмитриевского прибыли в район Поддужного моторизованные подразделения немцев с артиллерией и танками. Им удалось перерезать колонну дивизии пополам. В результате 39-й полк, дивизионные части и частично 220-й полк успели уйти в Подлесное, а 101-й стрелковый с небольшим количеством орудий 40-го артиллерийского полка и некоторые подразделения 220-го стрелкового полка остались в районе Подлужного, на косогоре между рекой Егорлык и дорогой Ростов — Ставрополь.

С колонной, которая вынуждена была задержаться в районе Поддужного, остался и я. Моя старая, покрытая густым слоем пыли эмка, стоявшая в центре косогора, превратилась в пункт управления боем. Отсюда, радуясь наметившемуся успеху, я наблюдал, как, миновав хутор Подлужный, поднимались в гору колонны передовых частей дивизии, уходя на Подлесное. Отсюда увидел то, что произошло дальше и до крайности осложнило обстановку. Около восьми утра 7 августа группа танков противника, прибывшая в район хутора Подлужный из Безопасного, соединилась с пехотой и артиллерией, подоспевшими из Дмитриевского. Заняв позиции по косогору восточнее реки Егорлык, гитлеровцы закрыли дорогу на восток нашей второй колонне.

Теперь нечего было и думать о движении через хутор Подлужный: там опять находились фашистские танки и орудия, начавшие обстреливать наши подразделения. Менее защищенным являлся участок от хутора Подлужного до Безопасного: противник еще не успел подтянуть сюда достаточно сил. Именно здесь и было решено пробивать вражеский заслон. Тут же, у эмки, был составлен план этой маленькой операции. Сводился он к тому, что 101-й стрелковый полк и другие подразделения, не успевшие проскочить через хутор Подлужный на восток, используя складки местности и кукурузные поля, отойдут километра на три-четыре в южном направлении, а где-то между Большой и Малой Кугультами переберутся через Егорлык, уничтожат заслон противника [97] и устремятся на восток, на соединение с главной колонной дивизии.

Для прикрытия маневра были выделены четыре орудия 40-го артиллерийского полка. Командующий артиллерией дивизии подполковник Сердюков добровольно вызвался возглавить группу прикрытия.

— Прошу вас задержать танки в Подлужном и не допустить их продвижения на юг, — сказал я Сердюкову. — Если продержитесь здесь два-три часа, наши части уйдут на 10–15 километров и будут спасены. Снаряды расходуйте экономно: сорок снарядов и четыре орудия, которые будут у вас, должны сыграть исключительно важную роль. С вами останется и счетверенная зенитно-пулеметная установка на автомашине. Используйте ее для отражения возможной атаки фашистов на ваши орудия. Майор Щербак говорил, что наводчик установки Павел Василенко очень храбрый и мужественный человек.

— Есть, товарищ генерал! — ответил Сердюков. — Задачу понял и выполню до конца. Разрешите действовать!

Я смотрел в серые глаза Сердюкова, в его открытое и бесхитростное лицо, смотрел и знал, что этот человек словами не бросается.

Получив разрешение, он не пошел, а побежал к орудиям.

Я по-прежнему оставался у эмки. С этой точки хорошо просматривалось все поле боя. Отсюда я видел, как командир 101-го стрелкового полка майор Щербак отдавал своим подразделениям распоряжения и как они торопливо уходили на юг, исчезая в дальнем кукурузном поле. Отсюда я видел разгоравшийся бой наших орудий с группой вражеских танков, стоявших в Подлужном и южнее его. Подполковник Сердюков был уже на месте и командовал расчетами. Вот он подбежал к одному из орудий и сам стал к прицелу. Выстрел был точный: фашистский танк, приближавшийся со стороны хутора, загорелся. Выстрелом из второго орудия был подбит еще один. Но тут и артиллеристы лишились одного орудия. Оно было разбито прямым попаданием снаряда. А вот и третий фашистский танк окутался огнем и дымом.

«Хорошо! — подумал я. — Молодцы ребята! Настоящие герои».

Петляя по полевым дорогам, я догнал 101-й полк в тот момент, когда он переправлялся через Егорлык, а его разведывательные подразделения уже завязали бой с мелкими [98] группами гитлеровцев восточнее реки. Задуманный маневр приближался к благоприятному завершению.

И вдруг где-то позади поднялась стрельба. Оглянувшись, увидел, что по дороге на Ставрополь движется большая колонна автомашин с понтонным парком, а с десяток броневиков, сопровождающих эту колонну, отделились от нее и направились в сторону 101-го стрелкового полка. Броневики, выстроившись в линию и ведя огонь на ходу, неумолимо приближались к реке.

Я знал, что в полку было три сорокапятимиллиметровых орудия, и они могли бы проучить обнаглевших немцев. Но для этих орудий не было ни единого снаряда.

Только подумал об этом, как мотор моей машины вздрогнул и заглох. Сомнений не было: нас обстреливали из броневика. Мы с водителем быстро выкатились на траву, а эмку тут же изрешетило длинной очередью крупнокалиберного пулемета.

Удар немецких броневиков был неожиданным, но, к нашему счастью, несколько запоздалым. Бойцы 101-го стрелкового, разбившись на мелкие группы и маскируясь то высокой травой, то кукурузой, перебрались на восточный берег Егорлыка. С каждой минутой они удалялись от Егорлыка. Речка эта хоть небольшая, но даже в жаркую пору ее берега оставались илистыми, и ни одна машина не рискнула бы переправиться через нее. Вражеские броневики остановились, постреляли немного по косогору на противоположном берегу, потом построились в колонну и умчались вслед за понтонным парком.

В общем потоке отходящих бойцов переправился через Егорлык и я. Ориентируясь по компасу, мы шли на восток, в направлении Подлесного.

Первую колонну дивизии, которая остановилась на отдых в 15 километрах восточнее Подлесного, догнали только к вечеру. Колонну возглавлял командир 39-го стрелкового полка капитан Терешков. Молодой, но опытный и волевой командир, он подчинил себе все части дивизии, которые утром прорвались вместе с его полком через Подлужный. Утолив жажду (в этих местах было достаточно воды), люди наслаждались заслуженным отдыхом.

Вскоре с небольшой группой артиллеристов, половина которых были ранены, к нам присоединился подполковник Сердюков. Артиллеристы дрались до последней возможности и покинули позицию лишь тогда, когда три орудия были разбиты, а для четвертого не осталось ни одного снаряда. [99]

В жарком бою группа Сердюкова подбила шесть вражеских танков и, сковав противника в Подлужном, не дала ему совершить маневр ни в сторону 101-го стрелкового полка, ни в сторону главной колонны дивизии. Изнуренные, предельно уставшие, но довольные собой, артиллеристы стояли молча, ожидая дальнейших указаний. Никто из них и не обмолвился о подвиге, который они совершили.

Сколько уже суток уставшая, обескровленная дивизия, не имея боеприпасов, горючего, связи с командованием, пробивалась через тылы противника, стараясь выйти к своим, к линии фронта. Редкий день обходился без боев — больших и малых, без встреч с гитлеровцами. И все-таки дивизия жила, сражалась, упорно стремилась к своей цели. Враг был будто бессилен перед ней.

Что это — везение или счастливое стечение обстоятельств? Такой вопрос естествен. Предвидя его, хочу обратить внимание читателя на несколько важных моментов. Начну с того, что в аналогичном положении оказалась в те дни не только 4-я стрелковая. Где-то рядом с нею параллельными курсами откатывались на юг ее соседи — 176-я и 230-я стрелковые дивизии полковника И. А. Рубанюка и генерал-майора Ф. В. Захарова, а также другие наши части и соединения. Бои, стычки с гитлеровцами возникали то тут, то там. Это, конечно, ослабляло силы немцев, замедляло их действия, отвлекало от главного, основного, к чему они стремились. Ведь у каждой их части, колонны были свои задачи, которые надо выполнять, свои рубежи, которых требуется достигнуть, и врагу не всегда было с руки ввязываться в затяжные бои, а тем более заниматься преследованием случайно встретившихся частей и подразделений Красной Армии. Борьбу с ними противник оставлял «на потом», а пока что танковые дивизии Клейста и войска Руоффа, подгоняемые из Берлина, рвались все дальше и дальше, к переправам через Кубань, к Майкопу. И, наконец, еще одно обстоятельство — не последнее по значению. Хотя фашисты и считали всех, кто остался у них в тылу, отрезанными, обреченными, мы придерживались на сей счет совсем иного мнения. Высокий моральный дух был присущ нашим воинам в самых трудных условиях отступления, он постоянно поддерживался благодаря действенной и непрерывной партийно-политической работе. Уж так устроены советские люди, что трудности и лишения еще больше сплачивают и закаляют их, укрепляют веру в успех, в окончательную победу. Так было и тогда. Именно в один из тех дней, проходя мимо группы бойцов, расположившихся на короткий [100] отдых, я услышал, как кто-то произнес слова, запавшие в сердце:

— Не унывайте, братцы, не вешайте нос. Кто сказал, что это последний наш привал? Последний привал будет в Берлине!..

Ночью дивизия продолжала свой марш на юго-восток. С каждым шагом все явственней ощущалось приближение линии фронта. А когда стали появляться наши разведывательные и связные самолеты, каждый с великой радостью понял: конец испытаний близок...

Вскоре я был отозван в распоряжение командующего только что созданной Северной группы войск Закавказского фронта генерал-лейтенанта И. И. Масленникова. Из бойцов и командиров, оставшихся в соединении, был сформирован полк, хорошо проявивший себя в последующих боях.